Сергей Мягких (1962-1981).

Александр Колбасников. «Сергей Мягких. Из цикла «Ставропольские легенды».

 

Кто бы ты ни был – комбайнер, академик, художник, –

живи и выкладывайся весь без остатка, старайся знать много,

не жалуйся и не завидуй, не ходи против совести,

старайся быть добрым и великодушным –

это будет завидная судьба.

Василий Шукшин. Газета «Пионерская правда», 6.03.1973 г. [1]

 

Сергей Мягких родился 18 февраля 1962 года в г. Сальске Ростовской области в семье служащих Петра Александровича и Ларисы Михайловны Мягких [2]. Предки по отцовской линии происходили из Новороссии; они были в числе переселенцев, призванных заселить пустующие земли Юга России в ХIХ веке; испокон их фамилия была Мягковы, ошибка в написании вкралась при выписке документов малограмотной паспортисткой. Бабушка со стороны отца была глубоко верующей женщиной, отмеченной печатью духовных дарований… Предки по материнской линии были с Владимирщины и с Придонья – жили на хуторе Хара-Усун. Прабабушка со стороны матери происходила от обрусевшего немецкого барона.

 

 

Летние каникулы для Сережи проходили увлекательно и разнообразно: ездили всей семьей на своём «Москиче» к родным в Москву или в Волгоград; по пути останавливались в интересных местах, купались; мальчик охотно бывал в пионерлагерях, там он встретил свою первую любовь; родители брали его на Маныч рыбачить, отправляли гостить в Латвию к бабушке – Мария Сергеевна не жалела ни сил, ни средств, развлекая и просвещая любимого внука; с экскурсиями они объездили все средневековые замки, а Старый город в Риге знал «наизусть»:

«…Традиционная прогулка по Риге, за руку, за просто так, по дружески, сплюнуть в сбитень волн тяжёлых и плоских, скорее в рябь красавицы Двины: а названия! Какая мелодия! Кливерсала, Сигулда, Ошкалны, Алоэ, Лимбажи, Иманте, Юрмала, Спилве, Пуйкуле, Кишупе, Кайбала, Лиелупе, Лиепая, Зиемельблазма!!! Аж слух радует!» [3]

В Царникаве, что в тридцати километрах от Риги, у бабушки была дача, недалеко от неё протекала широкая и коварная Гауя: купаясь однажды, он еле выплыл из опасной быстрины. Пройдя сосновым бором на другой стороне от железнодорожного полотна, можно было попасть на Балтийское море – искупаться и позагорать, прячась от пронизывающего ветра с взморья за песчаными дюнами пустынного, усыпанного огромными выбеленными корягами берега.

Однажды, высаживаясь из электрички, бабушка отвлеклась, замешкалась с тележкой – маленького внука зажало в дверях вагона и протащило несколько метров по перрону, пока не остановили поезд. Неожиданные «острые» ракурсы вдруг перевёрнутого мира отзывались позднее в рисунках эхом того переживания, что-то определившего в его восприятии. Тайна жизни и смерти тогда впервые прикасалась к нему.

Восприимчивая душевная конституция Сережи проявилась в сочинённом в девять лет «белом» стихотворении «Зима»:

Зима наступила,

Кругом всё бело, лес замер

Под шапкой из снега.

Сейчас мне кажется,

Что всё в лесу уснуло.

Но вот на белом снеге видны мне

Капли крови и это всё проделки

Кумушки-лисы.

 

Ещё двустишие того же времени:

Туман осел на город,

В квартире тишина.

 

 

Сильным увлечением было чтение, у него был доступ к лучшей в городе личной библиотеке художника Соколенко; когда он выходил гулять во двор пятиэтажки на Ботанике – сразу же окружала ребятня слушать пересказы прочитанных им историй и книг. К рисованию тоже влекло – в его альбомах множество рисунков – самолёты, солдаты, перерисовки из газет, настенных календарей.

Этажом ниже жили соседи – художник Алексей Егорович Соколенко, его жена, преподаватель художественной школы, Лариса Ивановна; дети, Денис и Александра, тоже рисовали – возможно, Сергей прислушался к совету пойти учиться рисовать. Одиннадцатилетний советский школьник и пионер – в пионерской дружине он был в знамённой группе – сдал вступительные экзамены и поступил в детскую художественную школу.

Лучше всего получались многофигурные композиции – съёмочная площадка фильма, военные сражения – юный художник тяготел к содержательно развёрнутому изобразительному повествованию. Через несколько лет он напишет отчёт о педпрактике в «художке», где упомянет с лёгкой улыбкой о своём ученичестве:

«Вот было у меня за четыре года три преподавателя в художественной школе: Заводнов, Клочков и Жанна Владимировна. При Заводнове я хотел бросить художественную школу, и только лишь на пленэре, когда он катал меня на мотоцикле, я изменил свои желания; при Клочкове Анатолии Ивановиче я уже не хотел бросить художественную школу, а хотел нарисовать лучше его самого, а при Жанне Владимировне я захотел поступить в художественное училище» [4].

На фотографии мая 1977 года Сергей запечатлён с друзьями, такими же восьмиклассниками, он – совсем ещё мальчишка, способный уже, однако, принимать зрелые решения, определять собственную судьбу – этим летом он поступил в художественное училище.

В критический момент помог Алексей Соколенко – вовремя поинтересовался по-соседски, как идут экзамены, а узнав, поговорил с Виктором Чемсо (он был в комиссии) – оказалось возможным пересмотреть полученную «двойку» по композиции – она была задумана сложной, многофигурной; мальчишке просто не хватило отведённых трёх или четырёх часов, чтобы её закончить [5].

 

 

На первом курсе училища классным руководителем и педагогом по живописи и композиции стал Николай Фёдорович Калинский – участник Великой Отечественной войны, интересный рассказчик и мудрый педагог он буднично делился собственным не заёмным военным опытом. Его дочь Ольга вспоминала:

«Рассказ этот я услышала в художественном училище, где училась у папы. Не помню, в связи с чем, но он рассказал студентам о том, как в результате боя они выбили из дома в деревушке фашистов. Один из убитых немцев внешне был очень похож на папу. Уже это потрясло его. А потом в доме он увидел рисунки карандашом, и хозяйка сказала, что это рисунки именно этого солдата. Это было ещё одним потрясением.

Дело в том, что еще до войны папа серьезно занимался живописью и мечтал стать профессиональным художником. Конечно, война есть война, и на ней приходится убивать людей, но фашистский солдат был художником, любил рисовать, и это у него получалось. Это был молодой человек… и внешне они были похожи…» [5a].

Калинский искренне любил своих учеников, оберегал, насколько мог, от всяких училищных неприятностей: «В училище для вас благоприятные условия. У вас здесь и натура, и время есть. Нет лишних забот. Только пиши» [6].

Учебная группа разделилась на несколько сообществ, что были в сложных взаимодействиях отторжения и симпатий. «Фронт» проходил по линии представлений о том, что же такое искусство и каким должен быть художник. За бурными дискуссиями, характерными несовпадением мировоззрений, усиленных юношеским максимализмом, наблюдал Калинский, не принимая чьей-либо стороны…

На занятиях он говорил о цветотональных отношениях в живописи, рассказывал о войне, интересных случаях из своего опыта, биографий писателей и художников, выводя из них какой-то «урок»; водил студентов в киноклуб, на открытия и обсуждения выставок, рассказывал о талантливых старшекурсниках и выпускниках. Ученики же ревниво следили за чужими успехами, стараясь вырваться вперёд.

 

 

Обычно Сергей не принимал активного участия в диспутах, многое из услышанного, видимо, было для него внове. Друзья в группе стали поначалу его учителями – освоившись, Сергей мог сказать «поперёк» чьего-то мнения, а потом внимать горячечным возражениям и доводам; снова завести спорщиков до исступления очередным «автомобили – лучше всего» и, покорно наклонив голову, изредка подбрасывая «поленья в костёр», слушать, как яростно его «обращают в свою веру» более продвинутые друзья; потом взять и принести хорошую композицию. Уроков композиции всегда ждали с нетерпением – что нового принесёт Рытиков? Мягких? Топалова?

В декабре 1978 г. для новогоднего вечера группа подготовила свой номер: «На большом бумажном полотнище под два метра написали «Гибель Титаника» реалистически в золотой раме как Айвазовский. Море и огромный корабль, с паникой на нём – тонет. Лена Топалова сделала программы, на обложке – линогравюра с картины.

Вынесли в зал всей группой картину, навели софит, выходит вперёд Мягких с книгой о „Титанике” и зачитывает: кто его сделал (всё документально), какой длины, как затонул (интересно, что когда он тонул, музыканты играли в белых костюмах). Когда прочитал Мягких, Шевченко раздала программы учителям и дирекции. Зал не знал, что ему делать, смеяться или нет: перед ними выступали со смешным номером. Тишина продолжалась долго. Мы вышли, взяли проигрыватель и пошли в 1-ю аудиторию слушать Генделя…» [7].

«Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и, если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе» [8].

 

 

В марте 1979 года (на втором курсе), неожиданно для всех, Николай Фёдорович умер от осложнений хирургической операции. Смерть любимого учителя обнаружила у Сергея новое измерение ответственности – собственное «долженствование» [9] в мире, дало понимание своего «не-алиби в бытии» [9].

В одном письме Сергей пишет: «Эх, гложет меня совесть перед Николаем Федоровичем… Человек верил в меня, надеялся» [10], в другом – «Надо долг отдать!» Тогда же Сергей написал акварельную копию «Автопортрета с перевязанным ухом и трубкой», вложив в образ «другого» свои собственные состояния – в образе Винсента Ван Гога острее проявилось состояние одиночества и оцепенение безысходности [11].

С новыми педагогами по основным специальностям не заладилось – одни быстро уходили; личные качества, мастерство и представления об искусстве других не вызывали доверия. Несовершенства и нестроения учебного процесса вызывали разную реакцию: большинство приспосабливалось, кто-то перевелся в другую группу, оставшиеся в меньшинстве старались держаться своей линии – у этого были свои последствия: низкие оценки на просмотрах [12], изнурительные и унизительные пересдачи, отсутствие стипендии, необходимой для приобретения кистей, красок, поездок в столицу на каникулах [13], иные стали сомневаться в верности избранного пути.

«Ах, бедное, бедное моё училище! Нет ни авторитета, нет и поддержки», – писал Сергей в армию другу [14]. Чувство потери учителя не отпускает: «Последнее время всё больше и больше о нём и сердце сжимается. Кто знает, может и правда „по смерти восстают от смерти” (В. Ван Гог)» [15].

В дневнике 22 августа 1979 г. он пишет: «Ну, что, наверное, пора завести поминальник. И каждое утро, и вечер поминать умных людей. А за эпиграф, может быть, взять пока стихотворение А.А. Ахматовой [16]. И записать первые имена: Николай Фёдорович Калинский, Виктор Ефимович Попков, Лариса Ефимовна Шепитько, Минас Аветисян, Анна Андреевна Ахматова».

«Нет худа без добра, а добро без худа – чудо», – известная Сергею поговорка. Осознание собственного несовершенства помогало творить собственный идеал: «Когда увидел его работу, работу семилетнего мальчика испанского, я записал на странице своего дневника: Пабло Пикассо. Ой, что он делает. Откуда он такой? Что-то сумел понять, а мы топчемся на одном месте. Чего-то не понимаем. А ему было 7 (семь!) лет. А я?

А мне? Ведь рисуем мы на рисунке! Что мы делаем? Все, поголовно. Не то! Не понимаем мы! Ведь красим просто так. А ведь нарисовать руку, – мы боимся рисовать, как слепые котята ткнёмся туда, туда, сюда. А всё бестолку. А дни идут. А мне уже 17 лет! 17 лет! Сравним 7 и 17! Разница 10 лет. 10 лет. Да десять лет понадобилось Ван Гогу для того, чтобы разукрасить, приклеить ещё одну картинку во Всемирную Историю. Серов в это время уже волов написал! А я?!» [17].

 

 

К концу 70-х годов страна оказалась в кризисе, позже названном «эпохой застоя»; масштабный кризис затронул мировоззренческие установки «верхов и низов»: «обычные» городские жители, словно хватающие ртом воздух выброшенные на берег рыбы, – в неверии «большим идеям», сметали в потребительском «буме» ставшие дефицитом ковры и мебельные стенки, хрустальные сервизы и собрания сочинений классиков по подписке «для красоты».

Обывательским представлениям, разраставшимся, как ряска и тина в стоячей воде, противостояли творцы – «изобретатели». «Единственно верная» материалистическая философия, не отрицая «гармоничного развития», относила «дух» и «душу» к психологии, «заземляя» человека. За чистотой идеологии ревностно следили на всех «этажах» – в условиях «принудительного сопровождения духовных ценностей» [18] иные представления об устройстве мира могли существовать, а) как метафора, б) как критически отрецензированное «идеалистическое» представление. Все это ставило определённые пределы для художников; прорыв к трансцидентному для подлинных творцов оборачивался зачастую жертвенностью служения истине.

Нравственные ценности, которые были актуализированы в произведениях художников 70-х гг. – писателей В. Распутина, В. Астафьева, Е. Носова и В. Шукшина, живописцев В. Попкова, Н. Андронова и М. Аветисяна, кинорежиссёров А. Тарковского и Л. Шепитько и др. – не прошли мимо внимания Сергея, ответно порождая собственную энергию творчества:

«А ведь, помнишь, Александр, как приходила Коровина, похожая, как я думал тогда обязательно на Ларису Шепитько, и объявляла, что сегодня «Зеркало» Тарковского, и мы сидели в прохладном зале, а потом тухли светильники, что в стенах, и на экране было что-то человеческое, живое и честное. А потом мы шли по улицам, и было свободно и легко и, – писать! Писать! Писать! Каждый из нас так думал» [19].

На страницах писем и дневниковых записей Сергея проблемам нравственного порядка отводится столько же места, что и профессиональным; важно, что они оказываются на первом плане: «Сейчас я читаю Николая Васильевича Гоголя „Портрет”. Вот уж что надо обязательно и каждого заставить в училище прочитать. Это самая совесть. И читаешь, и бегут мурашки по телу» [20].

Трагическую гибель кинорежиссёра Ларисы Шепитько летом 1979 года Сергей пережил как личную потерю: «Весть о смерти Шепитько была для меня как что-то очень тяжёлое, будто меня выгнали из училища. Я раскрыл „Советскую Культуру” и так пробежался по последней странице и увидел её портрет. Я даже сначала не поверил. Для меня это было очень тяжело, как будто она была мне родной. Я задрапировал планшет чёрным, приколол вырезку с некрологом, купил цветы, поставил и оделся во всё черное, как тогда, помнишь, когда ты в отпуск приезжал и у меня был “траур по ненаписанной работе”» [21].

Фильм Ларисы Шепитько «Восхождение», снятый как христианская притча, приводил зрителя к созерцанию предельных нравственных истин; в интервью немецкому телевидению, о произведении, ставшим её духовным завещанием, Лариса Ефимовна говорила: «Каждое время выявляет свои проблемы, и проблема героического на сегодняшний день стоит, может быть, не менее остро, чем стояла она во время войны…

Чтобы выкристаллизовать для себя определяющее значение духовного начала в советском человеке, для этого мы обратились к опыту прошлого… Причина победы русского человека во Второй мировой войне заложена, в первую очередь, в преимуществе нравственном – духовном преимуществе. Этот нравственный опыт является достоянием не только нашего прошлого, он необходим нам сейчас в нашей сегодняшней жизни… Компромисс маленький, который приводит к маленькому конформизму, незаметно в мирное время может перерасти в конформизм большой, в измену своим идеалам и измене своей структуры.

Одной из главных проблем нашего искусства является проблема нравственного самосовершенствования человека, вот почему вопросы духовности советского человека являются главными в сегодняшнем дне. Если общество духовно, оно имеет настоящее и будет иметь будущее. Если оно бездуховно – оно бесперспективно» [22].

 

 

Вопрошания подобной нравственной силы не могли остаться без ответа.

Православная антропология понимает устройство человека в триединстве тела, души и духа, призванного в эволюции целостной личности восходить к подобию Бога. Весь человеческий состав юного художника оставался в равновесии – рассудок не поработил души, «правила» не выхолостили живого восприятия, напротив, этот «состав» выстроил умную (словесную) часть души, раскрывшую красоту мира и сострадательное участие в нем:

«И ходил я по улицам. И до чего же они красивы. Остановка. На ней много людей. И маленькие, и взрослые, и строгие, и с ненакрашенными губами. Всё такое серо-коричневое, серое с квадратиками зелеными и нежно-розовыми овалами лиц. И глаза. Как мне нравятся глаза детские. У них они голубые до белизны и зрачки тёмно, нет – глубоко коричневые. И губы пухлые и тёмные. Артуром его мама зовёт. Он такой был красивый по колориту. Весь какой-то нежно серо-розовый и коричневый. На всех мелкая снег-сечка падал, больно щипал за прыщики молодых пэтэушников. Уши малинил у них. Ни на ком снег не таял.

И стоят на остановке этакие бельмеса с красными губами. Тетки и дядьки куревом забавляются. А ему лет восемь только, он ещё маленький и добрый и снег на нем тает. Я не знаю, может и взаправду он такой тёплый или снег его растаял на его носике, как из кожурки “Маrocco” апельсина, капельки кругленького пота выглянули. Шарф у него был коричневый с темно-синими полосами широкими, и они не полосками казались, а квадратиками, шарф в квадратик. Синий – коричневый, коричневый – синий. И елочки розовые по ним» [23].

Духовно-нравственная и профессионально-художественная проблематика в поисках и обретениях Сергея неразрывны. Потеряв любимого учителя, разочаровавшись в педагогах, оставшись в одиночестве, заручившись духовной поддержкой «единокровных» творцов, как компасом и ориентиром, Сергей обретает Учителей в «большом времени» искусства. Заметнее всего в этом ряду выступают «классики» Винсент Ван Гог, Поль Сезанн, Анри Матисс, и «современники», с которыми он успел разделить общее время земной жизни – Пабло Пикассо, Минас Аветисян и Виктор Попков [24].

С каждым из них можно было знакомиться напрямую: общаться с глазу на глаз в музеях (с Ван Гогом, Матиссом, Пикассо в Москве или Ленинграде; только в зале Сезанна, разбирая мазок за мазком процесс написания холстов, он провёл однажды три часа); перечитывать и конспектировать письма Ван Гога, будто адресованные тебе самому; знакомиться с произведениями в альбомах и журналах, слушать рассказы друзей и знакомых художников о Минасе Аветисяне, побывать у Виктора Попкова на кладбище в подмосковной деревне Черкизово:

«И там был ещё маленький домик небольшой – раза два умéстится в скворечне, железный и стеклянная стенка одна, запотевшая может даже слезами… Там был огонёк, липкий, в липкой лампадке и рядом была ещё одна могила, серебром старое дерево, фотография смылась давно, и лишь пластиковая ромашка была новым и вроде неувядаемым…

У меня не было цветов, я положил новую кисть… Но потом нарвал букетик на пустыре – и рядом с кистью. Цветы и кисточка, новая, нетронутая еще палитрой и краской, тоже скорбящей и печальной. Да, таким был и он. «Радостная трагичность», – так записал он когда-то в своём дневнике…» [25].

Каждый из великих учителей «большого времени» дал вопрошающему свои нравственные принципы, стал другом, раскрыв тайны ремесла, «шагнул» в реальность своими изображениями в письмах и рисунках Сергея.

Юный художник сумел овладеть и «малым» временем, не только тем, что отсчитывают зима и лето, утро и вечер, но и секундная стрелка, песок в стеклянной колбе:

«Не знаю, как для вас, а для меня оно (время) летит с космической скоростью, весь год, как этот, так и предыдущий, беспрестанно мной проведён в работе, вставал рано, поздно ложился, далеко за полночь, ведь всё-таки учиться надо, чтобы не было стыдно.

Я не согласен с теми людьми, которые меня жалеют: „Вот, мол, бедный мальчик, день и ночь рисует, не отдыхает, да разве можно так”. Наоборот, надо пожалеть меня тогда, когда я вынужден (что, кстати, вот сейчас со мной происходит) не по своей воле бездельничать, терять то, чему научился за прошедший год» [26].

Учителя «большого времени» всем хороши, кроме одного – они не могут ослабить «обетов» ученика, дать передышку, избавив его от самообвинений в предательстве.

В пересечении с автопортретной линией в работах Сергея, с лета 1980 года в рисунках начал формироваться магистральный мотив художественной мастерской, где главными героями стали художник-наставник и художник-ученик.

Уже через несколько недель со времени создания первых известных нам рисунков на эту тему [27] облик ученика обретает собственную иконографию – юный художник в заправленной в шорты маечке с коротким рукавом фонариком; на ногах – носки и сандалии; у него светлые, чуть отпущенные волосы, слегка вытянутый нос, на скулах – лёгкий румянец. Все детали изображения – лицо, волосы, одежда, сандалии – светлые, лишены тональной моделировки.

Уже в конце 1980 года Сергей показывал близким друзьям папку со своими последними графическими работами. В начале января 1981 года их увидел я: рисунки произвели трудно описываемое, но памятное воздействие – они были настолько неожиданными, а впечатления настолько сильными, что невозможно было поверить, что они существуют: они были открыты для понимания, но смысл, будучи воспринят, тут же ускользал, оставляя какие-то вибрации.

Среди работ «магически» волнующим впечатлением выделялась серия «Учитель и ученик», некоторые листы которой имели подзаголовок «Из иллюстраций к пароксизмам». Два десятка листов выводили за пределы, казалось, самой реальности – изображенный тушью на белой бумаге светлый мир отправлял зрителя в путешествие тайными тропами бытия.

Сами названия работ – «Сказка про табачный дым и желтого карася», «Учитель и ученик дома у умершей девочки-художницы перед путешествием на тот свет», «Шествие к комнате с колодцем», «Проверка угадываньем добра», «Ученик надевает плащ цвета южной луны», как и классически светоносная графика, немыслимые сюжеты, сложно соединенные между собой образы героев – растворяли «средостение» между видимым и незримым, но сущими единовременно – мирами.

Незачем было понимать, где ты находишься (подобно «хорошо нам здесь быть», Мк. 9:5); в реальность меня вернула дикая, нелепая мысль, взявшаяся не весть откуда – «так же буду перекладывать работы на посмертной выставке».

Сквозной сюжет выстроенной серии (художник делал отбор для показа на просмотре), всё «чинопоследование» таинственной мистерии, заключают в себе исповедально изложенный трагедийно-драматический опыт собственного ученичества и обретённого мастерства, пережитый и завоёванный художником в самый напряженный и кульминационный период жизни.

Графическая серия предстаёт перед внимательным зрителем лирико-философским трактатом, «постулаты» которого пережиты в незаёмном опыте «хождения по мукам». В серии три основных героя – Учитель, ученик и девочка-художница. Мы высказали предположение [28] о том, что главные герои выражают ипостаси одного авторского образа, созданные автором для интерпретации пережитого им духовного опыта, сложного, ощущаемого жизненно-опасным в предельных состояниях творческого «горения» и мистерии личностного становления.

Образно-содержательная структура этих графических произведений – художнический и личностный подвиг претворения фактов собственного бытия в факты и бытие искусства, осуществленный в единстве «жреческого» служения и личностной жертвенности. Учителя из «большого времени» звали к звёздам, а в реальности рядом не оказалось понимающего Учителя, и вообще – никого, кто бы вовремя придержал за плечи и сказал: «Ещё не время, не торопись…», кто бы смог разделить с ним бремя ответственности.

Эту графику Сергей выставил на училищном просмотре. Мнения членов комиссии разделились. «Рисунки из шведского журнала», – сказал один. «Гениально», – сказала другая. В тот же день друг услышал реплику Сергея: «Я очень целомудрен». Впервые Сергей получит четвёрки. Ему впервые за два года назначат стипендию. Он не узнает об этом – когда человек каждое мгновенье равен себе – это не важно.

На каникулах, после просмотра и экзаменов, Сергей с друзьями поехал в Москву. В Москве тяжело заболел. Попал в больницу. Начались внутренние кровоизлияния, стали отказывать почки. В беспамятстве галлюцинировал, даже самые порядочные люди в таких состояниях говорят непристойные слова, Сергей только кричал врачам: «Идите вон!» Пел песни. Время от времени вскрикивал: «Товарищи!» И еще: «Приспособленцы!»

Мама приехала, её как врача, пропустили в бокс. Она зашла, он узнал её, заплакал и сказал только: «Мама».

Она сидела с ним, держала его за руку, спрашивала:

— У тебя голова болит?

Он качал головой – нет.

— Живот болит?

Снова, – нет. Смотрел расширенными зрачками глаз и молчал.

— А что болит?

Отвечал с хрипом:

— Горло.

— Что тебя мучает, Сережа?

— Совесть…
Сергей снова потерял сознание [29].

26 января 1981 года, когда Москва погрузилась в сумерки, Сергей Мягких скончался.
***
Представляю Сергея, идущим по воде, подобно апостолу Петру и, – не усомнившимся.

Александр Колбасников, г. Ставрополь

© Колбасников А.К., текст
© ГБУК СК «Ставропольский краевой музей изобразительных искусств», изображения, 2016 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Источники и примечания

1. Эпиграф взят из книги домашней библиотеки семьи Мягких: ст. «Завидую тебе…» в Шукшин В.М. Нравственность есть Правда/Сост. Л.Н. Федосеева-Шукшина. – М.: Сов. Россия, 1979. – 359 с. – с. 180-181. Статья была опубликована в газете «Пионерская правда» 6 марта 1973 года. При том, что газету получали практически все школьники пионерского возраста Советского Союза – подписка на неё была обязательной – с большой вероятностью Сергей мог прочитать её тогда же.
2. Поздравляя друга с днем рождения, Сергей писал: «А ты ведь февральский. И начертано тебе и поэтому, может быть, быть ещё сверх того, что ты и не дурак, и начертано тебе на судьбе жизни твоей быть добрым зла среди, а посему и быть понятым не всегда», 1979 г. Интересно, что в том же 1962 году, несколькими месяцами позже в небольшом городе Сальске, с населением в начале 60-х гг. около 40 тыс. чел., возникшем при железной дороге как зерноторговая перевалочная база, родился ещё один художник – Валерий Кошляков, которого многие критики считают «одним из самых интересных художников современной России».
3. С. Мягких – А. Колбасникову из Риги в Алма-Ату. До 14 августа 1980 г.
4. 4. Сергей Мягких. Отчёт о прохождении педагогической практики студентом 3 курса художественного училища. 1979-1980 гг. Руководитель практики – О.Н. Калинская.
5. В сб.Ставропольский текст. – А. Соколенко. – с. 700
   5а. М. Затонская. Мой дед, Николай Калинский. «Учительская газета», №6 от 15 февраля 2005 г.
6. «А что Николай Фёдорович говорил…», далее по тексту. С. Мягких – А. Колбасникову из Ставрополя в Алма-Ату. 30 сентября 1979 г.
7. Рытиков П. – Колбасникову А. Письмо, 21 февраля 1979 г.
8. Отрывок из проповеди английского поэта и священника XVII века Джона Донна; эпиграф к роману Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол».
9. «Долженствование… будучи пружиной… двигателем становления человеческого бытия… определяет и пронизывает любой человеческий поступок, обеспечивающий воплощение… моей единственности… Бытие и долженствование: я есмь действительный, незаменимый и потому должен осуществить свою единственность. По отношению ко всему действительному единству возникает мое единственное долженствование с моего единственного места в бытии. Я-единственный ни в один момент не могу быть безучастен в действительной и безысходно-нудительно единственной жизни, я должен иметь долженствование; по отношению ко всему, каково бы оно ни было и в каких бы условиях ни было дано, я должен поступать со своего единственного места, хотя бы внутренне только поступать».

«Не-алиби в бытии» – формула, имеющая важное значение в философии М. Бахтина. «Не-алиби в бытии» означает, что человек не имеет права на уклонение от реализация его единственного неповторимого «места» в бытии, от неповторимого «поступка», каким должна явиться его жизнь. (М.М. Бахтин. К философии поступка).

10. С.Мягких – А.Колбасникову из Ставрополя в Алма-Ату. Из письма 20 сентября 1979 г.
11. В дальнейшем автопортретные изображения станут появляться всё чаще – их число достигнет почти сотни: «Каждый раз, минуя зачастую портретное сходство, – целенаправленно или спонтанно и мимоходом, следуя интуиции и целомудренности всего своего существа, Сергей оставлял личностные изобразительные заметы. В них остались отсветы эго душевных переживаний, духовных движений и вопрошаний, свидетельства повседневного подвига, сильной веры и жертвенного обретения истины». См. подробнее об этой теме в моей работе «Автопортреты Сергея Мягких. Юбилейный сборник». Изд. СКМИИ, Ставрополь, 2012. – С. 144.
12. «Мы говорили о прошедшем просмотре, и Сергей сказал, что ему поставили два по живописи. Я была очень удивлена этим, так как живопись его мне нравилась. Оказалось, что двойку ему поставили за то, что обязательные академические работы, которые, считал он, не удались, не вывесил на стене, а поставил в стороне. “Глупо из-за этого ставить пару”, – сказала я тогда, и он со мной согласился». Из воспоминаний Г. Маляренко.
13. «Я пока ещё не пересдал. Нет красок. Москва моя накрылась. Соколенко мне тут немного выделил на 5 р., но это очень мало». С. Мягких – А. Колбасникову из Ставрополя в Алма-Ату. Из письма 16 сентября 1979 г.
14. С.Мягких – А. Колбасникову из Ставрополя в Алма-Ату. Из письма 1 октября 1979 г.
15. С. Мягких – А. Колбасникову из Ставрополя в Алма-Ату. Из письма 20 сентября 1979 г.
16. Вероятно, речь идёт о стихотворении: А вы, мои друзья последнего призыва!/ Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена./ Над вашей памятью не стыть плакучей ивой, / А крикнуть на весь мир все ваши имена!
17. С. Мягких – А. Колбасникову из Ставрополя в Алма-Ату. Из письма 21 октября 1979 г.
18. П.В. Палиевский. Из выводов ХХ века, Русский остров / Владимир Даль, СПб, 2004.– В.В. Розанов (1989), с. 504.
19. С. Мягких – А. Колбасникову из Ставрополя в Алма-Ату. Письмо 27 января 1980 г.
    20. С. Мягких – А. Колбасникову из Ставрополя в Алма-Ату. Из письма 20-27 января 1980 г.
20. С. Мягких – А. Колбасникову из Ленинграда в Алма-Ату. Из письма 20-27 января 1980 г. Л.Е. Шепитько (1938-1979) – советский кинорежиссёр,сценарист, актриса. Режиссёр кинофильма «Восхождение»; в Ставрополе фильм «Восхождение» демонстрировался в кинотеатре «Орлёнок» в мае 1978 г.
21. Разговор с Ларисой Шепитько. Интервью Фелиции фон Ностиц с Ларисой Шепитько, записанное в феврале 1978 г. в Берлине. – Код доступа: https://www.youtube.com/watch?t=1082&v=nZdVGxQaCm8
22. C. Мягких – А. Колбасникову в Алма-Ату. <26 октября> 1979 г.
23. Годы жизни художников – П. Пикассо (1881-1973), М. Аветисян (1928-1975) и В Попков (1932-1974).
24. С. Мягких – А. Колбасникову из Москвы в Алма-Ату. Из письма 27 августа 1980 г.
25. С. Мягких – Макаровой М.С. из Ставрополя в Ригу. Из письма 22 июля 1980 г.
26. С. Мягких – А. Колбасникову из Москвы в Алма-Ату. Рисунок из письма 28 июля 1980 г.
27. 28. См. «Автопортеты Сергея Мягких», Ставрополь, СКМИИ, 2012. – С. 144.
28. По рассказам Л.М. Мягких.
    «Совесть есть первый и глубочайший источник чувства ответственности, совесть есть живая и цельная воля к совершенному, совесть есть источник праведности и святости». И.А. Ильин.