Владимир Потапов. Я пытаюсь проявить голос медиума.

admin 27.06.2015 Интервью, Новости Комментировать 1,355 Показы

В рубрике «Интервью – художник Владимир Потапов.

Наша беседа состоялась на открытие новой выставки Владимира «Блик на солнце» в Галерее «Триумф».

Можно ли считать, что живопись – это дефект прозрачности? (цитата из текста А.Евангели к каталогу выставки В.Потапова «Прозрачные отношения»)

Да, это действительно так – чтобы увидеть прозрачность, именно идеальную прозрачность, мы должны увидеть на ней дефект, что-то реальное на ней, и тем самым она бы проявилась. Это как чистое окно – много роликов есть в ютубе, на которых люди не замечают его и втыкаются в него лбами. Эта такое грубое сравнение, но оно в какой-то степени является забавной метафорой этого утверждения.

Но не является ли тогда живопись просто оптическим аспектом нашего зрения?

Мне кажется, что оптические аспекты являются неким фундаментом для всего высказывания, это основа для того, чтобы рассуждать о более широких категориях.

Прозрачность, которая может выявлять видение, может выявлять зрение, оптику зрения, так или иначе, вообще оптику – оптику художественной теории, социокультурную, историческую и т.д. Это всё инструменты, которые позволяют найти и зафиксировать определенные коннотации и отголоски.

И было бы, наверное, большой ошибкой, если я, как автор, намеренно бы ограничивал и настаивал на той или иной интерпретации, тем самым лишая зрителя сделать это самостоятельно – ведь это самое прекрасное, когда работа в зрителе «прорастает» совсем неожиданно и странно.

Голос поверхности – это травма (цитата из текста А.Евангели к каталогу выставки В.Потапова «Блики на солнце»).

Здесь через травму слышен голос медиума, голос носителя. Голос, который прорывает живописную иллюзию. Живописная иллюзия – это традиция, это огромный социокультурный блок реалистической живописи, который доминировал и составлял на ряду с музыкой и литературой понимание искусства до конца 19 века.

А здесь, на этой выставке рассматриваются и картина как объект, и травма самой классической живописи, и разрушение этих иллюзий, и возможности, если хотите, ее обновления и только последнюю очередь политизация света. И вот эти маркеры создают в проекте умозрительное напряжение – есть несколько далеких друг от друга полюсов – и сюжет, и тема, и носители, которые формируют условный периметр, в котором они друг на друга влияют.

Причем, что касается травмирования поверхности, я осознанно подходил к следующему – и это одна из первых моих таких практик – я не старался интерпретировать этот акт, как-то осознать, мне не хотелось и не хочется его объяснить, завернуть в слова. Я хотел реализовать этот акт на каком-то интуитивном уровне, то, что нельзя облечь в слова. Так и остается сейчас.

И то, что я сейчас называю травмой поверхности – это для меня попытка ухватить это самое невозможное. Вообще интерпретация работы тем более своей – это всегда отказ от других возможных, т.е. это всегда заострение в пользу какой-то одной, что мне очень не нравится, т.к. я стараюсь делать многослойные в прочтении работы. Именно поэтому на выставках мне не нравится разговаривать о своих работах. В любом случае, для меня этот акт остается на уровне какого-то странного и непонятного ощущения без намерения его концептуализировать, объяснить и придать этому умозрительное заключение.

Ты встраиваешь источники света в политические контексты. Эти люстры-колоссы из московского метро открыто отсылают к имперскому блеску сталинской эпохи.

Да, это такой ампир, весь позолоченный, это такая сила и мощь… Для меня в частности проявление таких источников света – это указание на величие и могущество, признаки какой-то магии власти, ведь это публичная репрезентация политического режима.

И если этот режим попытаться представить в виде каких-то искусственных источников света, то это должно выглядеть именно так – мощно, публично и пафосно. Наше время пока не может похвастаться такими проявлениями политического в искусстве и спасибо ему за это.

А царапины, прорези, эти нанесенные жестокие травмы поверхности холста – это всё иррациональные вещи, которые я уже постфактум могу интерпретировать как проявление голоса медиума, проявление носителя, как разрушение традиций живописи, которая пятьсот лет строилась на перспективе, на обманке, на фокусе.

Здесь картина – как объект, идёт изучение медиальных основ картин, здесь я пытаюсь проявить голос медиума, и здесь он кричит, жестоко кричит. И от его голоса порой становится просто страшно.