Вера Калмыкова о выставке Льва Саксонова «Холокост».

Мир начинает забывать.

Нет, не так.

Мир начинает позволять себе забывать.

И понятно почему: помнить очень неудобно и неприятно. Всем. Ну или почти всем.

К тому же шесть миллионов человек — такая толпа, которую трудно вообразить. Когда очень много, сознание выдаёт пустое множество. Ничего не поделаешь: психология.

Тех, кто потерял близких при Холокосте, остаётся всё меньше. Тех, кто хочет жить здесь и сейчас, — нарождается всё больше.

И вот уже Катастрофа еврейского народа перестаёт быть темой современности, перебираясь из жгуче-личного «как это возможно» в область примиряющего официоза. Зато громкоголосы те, кто чистосердечно или за деньги борется против Холокоста — против упоминаний и напоминаний, против обещаний «больше не повторится».

Их роль едва ли не гигиеническая: очистить сознание современного человека от представлений об ужасе непредставимом. Логично же: если представить нельзя, зачем пытаться?!

 

 

Кто впустит ужас Холокоста в своё сознание, совесть и сердце — не на макро- (6 000 000), а на микроуровне: каждый погибший имел право дышать и ощущать себя собой, как ты и я. Будучи взята отдельно, любая единица — личность, как ты и я. Каждому страшно. И каждому больно.

Художник Лев Григорьевич Саксонов принадлежит к этой ничтожно малой группе. Поэтому в его живописно-графической серии «Холокост» нет никаких обвинений ни в чей адрес, нет палачей, нет «второй стороны» — убийц, собак, охранников.

Только обречённые люди, а против них — безличное нечто: полуразрушенные стены, вагоны, зловещие птицы. Персонализировать эту силу — значит обвинять. Обвинять — провоцировать попытки защититься. Те, кто виноват, не захотят помнить себя убийцами. Носители зла порождают забвение.

 

 

Зато Саксонов изображает пустые места. Вот только что человек здесь стоял, вот его нет, вынули из живых, а пространство его ещё не забыло: словно сношенная одежда, оно хранит контур тела.

Беспамятству Саксонов противополагает символ: женщина держит пустое место, только что бывшее её ребёнком; на групповой фотографии стоят пустые места, совсем недавно занятые людьми.

Художник не занимается конкретикой, бытовыми подробностями. Но пишет почти вертикальное небо, прорезающее картинную плоскость, чем подчёркивает противоестественность происходящего. На автопортрете встаёт с красным флажком в образе стрелочника: «Не везите детей в Освенцим».

Создаёт «Мадонну Холокоста», образ вообще матери, любой и каждой: трагедия, случившаяся с одним народом, может повториться с любым другим. Рисует шестиконечные звёзды и колючую проволоку опять-таки как символы зла. Или наряженную новогоднюю ёлку на улице, рядом с мёртвыми телами. Или Януша Корчака…

 

 

В графических и живописных работах Саксонов часто использует один и тот же мотив, интерпретируя его по-разному. Фотография обречённых детей: вот здесь все они живы, а вот здесь некоторые выбыли в смерть.

Перст указующий, нацеленный на мальчика. Трансформированный мотив может формировать разные стадии развития сюжета. Но и сам сюжет, если разобраться, начинается не во Вторую мировую, а гораздо раньше, и оттого в цикл входят работы, изображающие древнееврейских Пророков.

Ни с кем не борясь, никого не обвиняя, Лев Саксонов встаёт со своим красным флажком на пути расчеловечивания — только не тех, кто давно уже мёртв, а нас.

Не потому, что в следующий раз это может произойти с нами.

Потому лишь, что нам-то стоит приложить некоторые усилия, чтобы остаться людьми. Ни для кого-то. Для себя лично.

Вера Калмыкова