Любовь Агафонова. Из земли и глины. Илья Табенкин.

 

 

 

Niemand knetet uns wieder aus Erde und Lehm,

Niemand bespricht unsern Staub…

Пауль Целан

 

«Никто не вылепит нас вновь из земли и глины…». А переводят обычно: «Никто не вылепит, никто не заговорит наш прах».

Именно эти стихи одного из великих поэтов XX века, именно это невольное, но в корне меняющее смысл смещение, при переводе, просто при попытке понять, пожалуй, точнее всего могут объяснить поздние натюрморты Ильи Табенкина.

Их затягивающую, гипнотическую пустотность: невозможно подойти просто, наспех перебегая по выставочному пространству от одной работы к другой.

Всегда останавливает, завораживает, заставляет себя прочитать, забыть о повседневном и созерцать, долго, основательно, со страхом и преклонением. И с каждой минутой, проведённой у его полотна, всё глубже осознаёшь: ты встретился с творением мастера, созданным не в силу обстоятельств, а вопреки им.

Вопреки искусству «от ума» и попыткам концептуализации живописи, вопреки культурной и бытовой среде, той самой, в которой художнику приходилось жить и работать, вопреки всей его жизни – тихой, скромной и ненавязчивой – родилось явление: символичные натюрморты Ильи Табенкина.

 

 

Мозырь, где родился Илья Львович Табенкин, был, несомненно, большей провинци альной дырой, чем Черновцы, родина Целана. В семнадцать лет – на дворе 1931 год – художник уезжает учиться в Москву, поступает в Московское художественное училище им. 1905 года.

Тогда там преподавал Михаил Ксенофонтович Соколов, оригинальный мастер, близкий кругу «Маковца». Именно сдержанная манера Соколова оказала на Табенкина глубокое влияние, наиболее интересным образом проявившееся намного позже, в работах семидесятых годов.

Но обучение прервалось вполне обычным для того времени образом: в 1934 году Илья Львович был арестован. Фактическим поводом для ареста послужило то, что он отправил находившемуся в заключении другу посылку с красками.

Выдержав, несмотря на инвалидность (из-за полученной в детстве травмы Табенкин был горбат), пребывание в тюрьме и сталинских лагерях, он остался на поселении в Средней Азии.

Не меньшее чудо – возможность затеряться среди военной неразберихи, не попасть обратно в лагерь в начале сороковых и, скрыв судимость, поступить в Московский художественный институт (впоследствии – имени Сурикова), который был эвакуирован в Самарканд.

Снова можно было учиться и работать, тем более, что в Узбекистане тогда существовала активная творческая среда: там находились В. Фаворский, А. Лабас, В. Уфимцев, А. Осмёркин и многие другие художники.

Табенкин писал портреты, в основном для заработка, и – для себя – созерцательные, медитативные пейзажи.

 

 

Нет ничего удивительного в том, что казённый соцреализм вернувшемуся в Москву художнику откровенно претил. Его пейзажи  вплоть до начала шестидесятых годов были выдержаны в духе традиционной московской школы – это лишь прелюдия, вживание в того Табенкина, которого мы знаем сейчас.

Вместе с тем, как вспоминает его сын, Лев Табенкин, художник не был вхож в круги, где зарождалось новое нонконформистское искусство: принадлежа к предыдущему поколению, он и по натуре своей отличался меньшими рассудочностью и язвительностью, в меньшей степени осознавал себя интеллектуалом.

Социальный бунт и главенствующее положение в культурной иерархии, пусть альтернативной, никогда не были его целью – одна только живопись.

В 1968 году наряду с К. Фридманом, В. Попковым и Е. Расторгуевым, он участвует в выставке «Группы шестнадцати». В шестидесятые Табенкин ещё абсолютно фигуративен: человек и его эмоция – постоянный атрибут тогдашних холстов мастера.

 

 

Постепенно Табенкин отказывается от традиционного стиля и создаёт формалистические работы, где на первое место выходят эмоциональное переживание, близкое к мистическому видение мира. Не форма, но цвет.

Приход к аскетичному натюрморту и передаче через него трансцендентального опыта – это уже целиком и полностью семидесятые и восьмидесятые.

Несомненно, прямое, неопосредованное  раскрытие семантики натюрморта как отражения универсума, разрабатываемое в то время, помимо Табенкина, Вейсбергом (другом Ильи Львовича) и Краснопевцевым, идёт из двадцатых годов XX века, в частности от работ Джорджо Моранди.

Несомненны и переосмысленные сезаннистские отголоски. А также, как уже говорилось ранее, влияние живописи и графики М.К. Соколова – учителя Ильи Львовича.

 

 

 

Натюрморт Табенкина – всегда притча.

Здесь и пустыня Иудейская, и диалог мужчины и женщины, и первый крик ребенка.  Каждую его вещь можно интерпретировать, опираясь на Священную Историю, на страницы прочитанных книг и на факты из жизни самого автора.

Часто картины Табенкина – визуальное выражение молитвы. Будучи человеком в глубине души религиозным, он, не нарушая канонов иудаизма, отказавшись от изображения тварного существа, наиболее точно передаёт внутренний мир человека.

Одиночество, затерянность в городе и мире и опять одиночество среди людей – пустыня Иудейская здесь и сейчас, среди шумной разноголосицы – космическое молчание.

 

«Он не был с искусством на “ты”, хотя имел на это право большее, чем многие. Он служил ему с гордостью и смирением, как праведник Богу, любя, но ничего не прося.

Он был художником во всём, в полном безразличии к материальным благам. Он жил скромно, бедно и достойно, как пилигрим, который идет по жизни с великой мечтой.

Он не дожил до настоящего признания своего творчества, но, зная, что признание придёт, говорил об этом сам: «Всё после смерти”», – пишет его сын Лев Ильич.

 

В 1988 году Ильи Табенкина не стало, но остался мир Ильи Табенкина, обладающий сокровенным смыслом и красотой.

Любовь Агафонова, 2013 год