Феликс Бух. Из камней создать Вселенную.

В рубрике «Интервью» – художник Феликс Аронович Бух.

Все кто знает Феликса Буха, знают и его стремительный характер, открытость к разговору и увлеченность миром искусства. Наша беседа, вернее страстный монолог художника, начался без команды «старт», как будто мы продолжили вчерашний дружеский разговор…

 

 

… Максим Кантор, Дыбский, Слепышев — мы выступали вместе. Брайнин Володя там был. Была такая выставка на Кузнецком мосту 11. Пригласили Губайдулину, Денисова (композиторов) – их произведения все исполнялись на Кузнецком мосту. У меня там была живопись. Это была такая закрытая выставка, для послов, дипломатов. Мы из себя авангард представляли, крутые такие художники были.

И отца не пускали, стояла охрана, мы боялись — КГБ приедет, закрыть могли. И вот кто-то охране кричит: «Пропустите, это же отец известного художника, Феликса Буха!». И отца это задело, он мне до последнего воспоминал…

У нас были сложные отношения с ним. И он не терпел мою живопись, считал, что писать надо только как он. И я с ним ссорился годами, не разговаривал — по живописи, по искусству, по жизни.

Я родился, можно сказать, в красках. Отец был же в этой системе художественных комбинатов, делал эти неприятные для себя заказы, Ленина там, другие патриотические темы – писал с большим трудом, с муками. Но была живопись и для себя. Мы жили на Кутузовском проспекте, рядом с Филёвским парком. Отец всегда брал меня на пейзажи, брал холсты, выходил в парк, писал эти березки, деревья. И я все время присутствовал при этом, впитывал, и мне учиться уже, в принципе, ничему уже не надо было.

 

 

А в свободное время мы постоянно ходили в Пушкинский музей, я, можно сказать, вырос в нём. Всё время были какие-то привозные выставки иностранных художников, и сам музей замечательный. Мне очень греческий зал нравился, я до сих пор помню свои детские воспоминания, как там пиками, кольями дерутся, как герои с кентаврами сражаются. И любил такие же исторические книги читать, греческие мифы, про каких-то смелых и сильных людей. И у меня уже в сознании выстроилась такая связь литературы и изобразительного искусства.

Но до двадцати одного года я карандаш в руки не брал! Уже я и школу окончил, и в армии отслужил. Я ненавидел искусство: собираются художники, живописцы, и мне их отношение к жизни было противно. Я много очень читал, в библиотеках просиживал. А тут все их разговоры были — выпить, закусить, бабы. Стакан выпить на морозце и пойти и пописать. Вот и все их мужские художнические разговоры были, и это правда. И гиганты тоже, увы, на уровне стакана. Вот так всё было.

Но уже после армии я случайно встретил в метро Александра Корноухова. Это великий художник, дважды академик, сделавший огромную мозаику в Ватикане, тысяча квадратных метров! Он с Папой предыдущим общался чуть ли не каждый день… Ну, конечно, тогда он был просто Саша, мы с ним ровесники, друзья с детства.

И я, благодаря Александру, попал в круг людей, которые  говорили о Библии, о Пастернаке, о Бродском, о Солженицыне. Они были диссидентами своего времени. Мы много читали, книжки ходили между нами ручные, самиздатовские… Платонов, Мандельштам…  Передавали их из-под полы, картинки западных художников рассматривали. Дмитрий Шаховской, Лена Мунц, Александра Лукашевкер, Тамара Шиловская… Я познакомился с Ильей Табенкиным, отцом Лёвы. Красулин Андрей входил в этот круг.

И тут- то я вошёл, что искусство это поэзия, стихи, это музыка. И меня потянуло к этому всем сердцем и душой, меня, можно сказать, прорвало, и я уже никогда от этих людей не отходил. Музыка вошла в мою жизнь, они меня приучили к консерватории, ходить на лучшие концерты, а не на всё подряд. Душа тянулась к этому. Потому что другого оттенка нет, я сам рос, в интернате был, в армии, у меня была такая крепкая мужская среда.

Именно здесь я почувствовал правоту слов, когда говорят об искусстве как о высшем смысле человеческого общения. Что искусство – это Библия, это духовность…

 

 

А в тех компаниях живописных этих слов ни разу не было произнесено или сказано. У них было только одно — мазать и мазать, у них был цвет и мазать, цвет и мазать. А что такое стоит за работой в глубине? Ведь то, что видит зритель на выставке – это ведь айсберг. Весь труд художника, все его страдания, познания, напряжение — это айсберг. На поверхности узкая полоска льда, а там, в глубине – километры смысла.

На этом зиждется моя судьба, на этой основе я стал заниматься монументальным искусством. Работали упоенно, а в потом много разговаривали о высоком, о поэзии, о музыке, о духовных вещах.

Мы много ездили с Александром Корноуховым. Армения, Азербайджан Дагестан, Чечня, Тбилиси. Саша Корноухов работал в Институте Этнографии, и мы по  три – четыре месяца проводили в экспедициях. Задача наша была помогать докторам наук, которые составляли всякие карты, этнографические справочники. Зарисовывали домики, утварь какую то, додумывали, например, ткань, которая разорвана, битую посуду. У меня было тысяча рисунков по Кавказу, по всем этим местам.

А в Москве один раз в неделю были рисовальные классы, мы устраивали их в память Бориса Петровича Чернышева. Собирались в разных мастерских, рисовали обнаженную натуру. Это был наш близкий круг, читали книги, вели диссидентские разговоры. Потом поступил в молодежную секцию, стал участвовать в выставках. В 1974 году была моя первая выставка в Доме Журналистов.

Но парадокс того времени, которое сейчас можно называть временем застоя или пьянства, в том, что многие художники ушли во внутреннюю эмиграцию. Такие мастера как Илья Табенкин,  Владимир Вейберг и многие другие — они нашли свой мир и ушли от этой социальной среды. Это была игра в поддавки. И художником тогда было быть жутко интересно, разговоры были только об искусстве, только о высоком.

Мы закрывались в мастерской… Пили, конечно – молодежь, энергия, женщины…Но мы разговаривали, общались, делали настоящую живопись. И именно тут рождался протестующий пласт. И мы могли уже написать любую картину, и там везде было второе дно. Это как Любимов ставил свои спектакли на Таганке, или Высоцкий писал свои стихи. Любой режиссер, писатель, художник – чтобы выразить себя искал второе дно.

В этих работах мы выражали глубину и серьезность Велескеса, откровения Эль Греко, свет импрессионистов. Не на наших, советских смотрели – да здравствует,  ура! – а на запад. Ты изображаешь обычный пейзаж, но пишешь его, например, в манере Брейгеля, и даже это уже придает ему совершенно другое звучание. Это было жутко интересно, но и опасно.

Платили же большие деньги, за выставки, за книжки, за спектакль – за всё платили, и хорошо платили, можно было совсем неплохо жить, хотя при этом всегда был второй смысл, второе дно. Была доска, и ты играешь в поддавки с этим безумным миром. Ты боишься его оскорбить, он может и доской по башке дать. Но и не обыграть ты его не можешь, чтобы сохранить свое лицо, это была увлекательная и невероятно напряженная внутренняя борьба.

 

 

А потом всё рухнуло. И я в эти девяностые годы растерялся и не знал что делать. Авангардисты меня к себе тянули. Миша Рошаль, он тогда «Гнездо» делал, к себе звал. Но я с ними на выставках не участвовал, это они меня в разные стороны тянули, приглашали.

Это ведь был момент, когда мы не знали что делать. Советский Союз рухнул, МОСХ рухнул, который давал заказы, делал выставки. Я постоянно на молодежных выставках участвовал, заказы давали, авансы давали, мы делали работы к выставкам. И вот думал тогда: живопись писать – куда, чего? Мастерскую могут отобрать, всё кончилось, что будет неизвестно, поддержки никакой.

А я работал до этого немного с мозаикой – с Корноуховым, с Лукашевкер, с Шиловской — с этими замечательными мастерами. Ездил с ними много, помогал им мозаичные работы делать.

Дай, думаю, начну что-то такое своё. Ведь свое отрыть очень сложно. И я начал одним из первых заниматься, по крайней мере, в России мелкой модульной мозаикой.

Ведь мозаика это было всегда монументальное искусство, это всегда для храмов, для каких-то серьезных вещей. Никогда для самого себя мозаику никто не делал – это ведь очень трудоёмкая и сложная работа.

Обрёл свои образы, темы, все эти животные, цветы. И вот двадцать лет уже прошло, и я считаю, что это очень удачно всё получилось. Я нашел свой мир, не уходя из этого, и изображаю его через своё внутреннее пластическое ощущение. Ну что, разве люди не любят друг друга, не дарят цветы, не рожают детей, не охотятся и не добывают пищу свою в труде и поте?

У меня через двадцать лет ощущение, что я делаю одну большую работу – «Сотворение мира», который был, есть и будет, то есть продолжается. Вот в этой, одной из моих последних мозаик, которая так и называется «Сотворение мира», в ней ведь есть всё – от Рая и Грехопадения до мобильного телефона, до машинок и самолётиков. И я хочу сделать выставку, на которой будет одна большая картина – из множества камней показать, как создается мир.

Первозданность человеческого творения – вот что меня увлекает. Чувством пишу и делаю, как будто я как ребёнок первый раз столкнулся с нашим миром, освобождаюсь от всего. Важно полностью отдаться этому порыву. Я нарубаю камни для мозаики неделю, две. А делаю её за пять-шесть часов и больше, но за один день, безостановочно, не отвлекаюсь ни на что.

 

 

Рисунок делаю сразу на цементе, без кальки, без предварительного эскиза. Я не знаю, что у меня в итоге получится. Нарисую там рыбку, носорога или птичку, и стараюсь вложить туда всю свою силу, всю свою энергию, и вот то второе дно моего воспитания, знаний, жизненных устремлений, чтобы всё это было здесь и передано в этой работе. Получается или нет, это уже другим судить, но я стараюсь вложиться по максимуму и чтобы оно родилось именно сейчас, не заранее.

Вот «Остров». Это как бы Остров Жизни, это один цельный мир с вечным круговоротом событий.  Небо, земля и вода – это всё одно целое на пространстве нашей жизни. И эта работа, и другие мои работы могут быть бесконечными в своём продолжении, они могут быть размером и в сто, и двести метров. Это остров жизни нашей судьбы.

Из земли, из камней создать Вселенную, чтобы победила Красота. Такие простые слова Достоевский сказал, но он ведь совершенно прав. Ведь не уродство же, не убийства, не безумие этого мира. И вот эти мои животные, сильные, могучие… И рядом с ними всегда птица. И победит не этот носорог тяжелый с большим носом, или этот крокодил, а побеждает всегда именно это маленькая птичка, как олицетворение свободы и полёта. Победит Красота.