Cultobzor.ru Обзор художественных выставок в Москве — выставки, события, художники и изобразительное искусство, галереи и музеи
До 16.02.2014 в ГМИИ имени А.С.Пушкина Впервые в России в рамках 33 Международного музыкального фестиваля «Декабрьские вечера Святослава Рихтера» в ГМИИ им. А.С. Пушкина представлены произведения русского и западноевропейского искусства конца XIX – XX века из собрания Музея искусства авангарда (МАГМА).
Музей был создан в 2001 году по инициативе Вячеслава Кантора, президента Европейского еврейского конгресса, известного международного общественного деятеля, предпринимателя и филантропа, активно участвующего в продвижении идеалов толерантности, являющейся основой социальной стабильности в мире.
Выставка произведений всемирно известных художников из собрания МАГМА – яркий пример воплощения идей толерантности, взаимодействия национальных художественных школ и взаимопроникновения культур. Для названия выставки неслучайно была выбрана знаменитая цитата из стихотворения Марка Шагала «Отечество моё – в моей душе…». Именно она выражает ключевую идею концепции данного проекта: где бы ни был человек в стремительно меняющемся мире, он везде дома.
На выставке представлено 100 произведений известнейших мастеров живописи, графики, скульптуры, которые создали уникальный художественный мир. Экспозиция состоит из нескольких частей, каждая из которых посвящена определенному периоду в истории искусства.
Информация (на 02.12.2013):
Государственный Музей изобразительных искусств им. А.С.Пушкина – основное здание
Адрес: улица Волхонка, дом 12 (ближайшая станция метро «Кропоткинская»)
Время работы: вторник, среда, пятница – воскресенье – с 10:00 до 19:00, в четверг с 10:00 до 21:00. Выходной день – понедельник
Стоимость билетов – 400 рублей, льготные категории – 200 рублей.
Обращаю ваше внимание на изменение режима работы ГМИИ имени А.С.Пушкина во время Международного музыкального фестиваля «Декабрьские вечера Святослава Рихтера» — в дни концертов Главное здание Музея будет работать до 18.00 (кассы до 17.00).
Гармония века
Недавно прошедшая выставка современной живописи в Пушкинском музее, настоящее событие, ведь так непросто показать в одном собрании ярких и самобытных мастеров, не ограничиваясь школами и направлениями, раскрыть само явление, которое именуется авангардом.
Незаурядность выставки, на мой взгляд, в ее стройности, напоминающей архитектурный ансамбль. Это очень важно, потому что современное искусство эклектично, требует тонкого чутья и натренированного глаза. Формальные препятствия связаны с все возрастающей концептуальностью искусства. Ничего плохого тут, разумеется, нет. Надо лишь уметь показать в многообразии работ потенциал времени, которое неумолимо уводит нас в прошлое.
Представленная здесь живопись это весь двадцатый век, который двигался стремительно, сжимая и деформируя время, предоставляя искусству попадать под его пресс и все равно оставаться искусством. Последнему предстояло существовать в тесноте и это не могло не привести к большим изменениям. Но живопись не проигрывает, если она хорошая живопись. Она выигрывает от случайных и не случайных вещей, попавших в ее поле зрения. Устроители выставки сумели показать главное – лучшие картины, эти емкие прямоугольные полотна всамделишной жизни, окна в те или иные реальности, где жизнь торжествует, потому что время уже не обкрадывает ее. Картины, излучающие радость и свет заговорили языком понятным каждому, и пусть не удивляет никого, что речь идет об искусстве индивидуальном, способном суживать, а не расширять. Это конечно не так. Такой подход примитивен, узок и ни на что не годится. Упрощение языка живописи, как основной принцип современного творчества, явление вполне демократичное. Следовательно, сам язык этот народный. Произведения художников прошлого и настоящего благодаря ему соединились. Всеобъемлющая фигура предстала передо мной – Двадцатый век, будто кузнецы Питера Брейгеля выковывали ее, а Кто-то вложил в нее живую душу. Во всем огромное пространство, динамика, которая не приводит к перенапряжению сил, ведь будоражит и торопит нас только время, а движение лишь повинуется ему.
Живое можно почувствовать только в живом, в повседневности и пустяках, которые и есть важнейшие в творчестве. Поэтому на выставку мог прийти каждый и он отметил бы, как пробуждается его дух, созерцающий жизненную правду. Надо отдать должное, у господина Кантора отменный вкус. Он объединил разных художников, словно это цех мастеров, делающих нужные и прекрасные вещи. Дух времени овеял их творения. Время переросло себя, оно употребило свои возможности на эксперимент, и, достигнув чего-то, оставило все как есть. Оно не отменило Тициана и Рафаэля, а только переложило себя в движение, задействовало для этого всевозможные средства, изобрело пар и электричество, скорости изменились, и появилась необходимость творить иначе. Нужно было схватывать самую сущность явлений, минуя подробности и детальность, и стало ясно, чтобы не фальшивить и не повторяться, необходимо писать, как бы условно, обещая в незаконченности громадный простор для размышления и соавторства. Это не значит, что искусство опростило себя, сделавшись глуповатым или грубым. Нет, конечно, модернизм явился ответом на изменения в обществе, не форма изменилась в отрыве от содержания, иначе мы бы назвали такое искусство формальным и неоправданным – изменилось отношение человека к вещам. Он взглянул на них без священного трепета, и стало возможным изображать их такими, какими они являются на самом деле. Однажды художник обретает новое зрение и превращается в новатора. Первым авангардистом был, вероятно,Джотто. Он завоевал для живописи пространство, решив, что плоские и безжизненные образыЧимабуэ не годятся для жизни. А много веков спустя, Матисс и Гоген вновь возвращают искусству живописи плоский примитив, но переосмысленный, открывший дверцу в мир, где оголенная плоть вещей радуется новым краскам и формам. Разве Караваджо не подсмотрел в золотой прорехе вселенной новый свет, рождающий настроение и чувство? И это был авангард. И, однако же, многие современные авторы, поражающие вычурностью своих работ, не имеют к нему никакого отношения, они только выразители старых идей. Главное чувствовать время, в котором живешь, на это способен лишь талант. Гений, минуя десятилетия, сразу оказывается в дамках, но ему приходится долго ждать, пока до его открытий дорастут поколения. Гений – весь в будущем. Именно такое понимание гениальности, позволило устроителям показать на выставке посвященной авангарду, художников категорически отрицавших свою принадлежность к нему. Это Репин и Серебрякова.
Возможно, Репин сумел отстоять у времени право на реализм с его социальными темами. Но такова сила искусства, что течения не властны над ним. Течения определяют многообразие, но не качество. Репин же стопроцентный революционер и по способу мышления и по манере изображать. Поздний Репин слишком могуч, а ранний представленный на выставке «Парижским кафе» непосредственен и блестящ. Он уже тогда предвосхитил импрессионистов. Он был первым на этой дороге. И кто знает, как бы сложилась история живописи, если бы Репин удовлетворился одной лишь красотой вещей.
«Обнаженная» Серебряковой лирична, и за этим нет места натурализму, который унижает и в конечном итоге отрицает плоть. Вся конкретика художника делается чрезвычайно привлекательной и цельной, и не важно, каковы и в чем ее корни в реализме или символизме. Сюда я вмещаю не только художническую мысль, но и мастерский колорит и правильно понятое пространство, в котором хочется оказаться, как в родимом доме. Не случайно ведь название выставки «Отечество в моей душе» – художник, а потом зритель возвращаются на родную землю, которую нельзя разлюбить, и становятся близкими друг другу. Именно так нужно понимать эту фразу об отечестве, а не в смысле космополитизма, отрыва от корней. Народность не ходульное понятие. Оно требует включение всего себя в сокровенные дела истории и страны. Народность не лишает нас индивидуальности. Национальное делается тем зерном, которое если не умрет, не принесет плода. Великий синтез самобытного и мирового, и последнее без первого невозможно. Выставка тонко подметила это, показывая нам жемчужины еврейского искусства преображенного великими переломами, трагедией нации. Это искусство вышло из соломоновых глубин и прониклось общечеловеческой мудростью, ярчайшее зримое, как праздник весны и обновленной жизни. В нем радость хасидизма, радость живописная, как бы перешедшая в нас, в природу, в скудный быт, делающая жизнь полновесной и очень земной. Мистицизм отнимает духовный мир у земли, видя истину лишь в религиозном экстазе и выдворяя Бога на задворки, наделившего человека душой и телом, способностью радоваться и открывать мир. Тускло и холодно в мире мистиков. В нем нет и намека на жизнь, а искусство сродни улыбке и светлой грусти.
Иудейство, хранившее от древнейших времен истинную веру в Единого Бога, не могло не вложить частицу своего знания в творчество. Просеиваясь через многие поколения, это знание накапливалось в толще повседневности и суеты и, наконец, рождало гения. Все начиналось с Давыдовых псалмов и ветхозаветной тяжести, но только она и способна взмывать перышком, когда речь идет об искусстве. Впрочем, не в еврействе тут дело. Иудей, христианин беззащитны, если они художники; всякий человек беззащитен, когда устремляется к высоте. Он уязвлен, потому что лишен цинизма. Вот, например, пронзительная вещь «Человек с убитой собакой» Дмитрия Жилинского. Вещь, законченная в своей беспощадной мысли. Мы видим Голого«атлета», с мертвой собакой на руках, попавшей под автомобиль. Человек напряжен, словно боится обернуться назад, задний план«прилип» к его спине, будто это всего на всего декорации. Человек застыл в ожидании, запертый со всех сторон отсутствием пространства. Ему некуда деться от боли. Такова жизнь в ее трагическом динамизме. И диалектика тут ни при чем, просто действительность убеждает нас поверить в правду о ней, она заставляет страдать, и обращать страдание не к спасению, а к отчаянию и смерти. Художник призывает к состраданию человеку, оторванному от Бога.
Одной картины Жилинского на выставке вполне достаточно, иначе равновесие нарушится, и мы, в аритмической судороге, не увидим совершенно другого художника – Тышлера; он как пахарь, иногда – садовник, его полотна – распаханная земля. Жизнь высветляется, торжествует над реакцией. Праздник урожая, единение сил, умножение в том смысле, как умножил Христос свое угощение – пять хлебов и пять рыб, наполнив ими, пять корзин и пятнадцать коробов. Струящиеся потоки, невидимые излучения земли охватывают кольцом тружеников, урожай удался на славу.
«Еврейская семья» картина прекрасная и далекая, как небо или море. Вся эта даль за смиренно сидящей семьей, тут нет хасидизма, только размышление, покорность судьбе и примирение, как будто отлетела зримая оболочка мира, обнажив землю, хаты и самого человека. У Тышлера вселенское от места, от маленького клочка суши. Это придает картинам редкое качество – уводить зрителя в странствия из провинциальных селений, где земля насыщается животворной силой, и безмятежно поются псалмы под кровлей дома, где звякают водоносы о камень, поют песни и радуются, горюют люди – в самое небо.
Несомненно, Тышлер наследует серебряный век, особенно Шагала, но ни намека на утопичность, только фантазия, придающая живописи толику реальности без которой художественный мир мастера перестал бы существовать. Все эти переходы от земного к высям, необходимы лишь самому художнику, что бы преодолеть ограниченность материи. Вернуть ей животворящий дух или она погибнет; мать, спасающая детей на бочке посреди волн («Наводнение») В «Наводнении» художник подошел очень близко к проблеме исчезновения. Все дальнейшее у него от противного – найти точку опоры подняться над собой, преодолеть материю и выйти за пределы. Так художник решает задачу о времени. Освобождаясь от него, он утверждает каждую вещь перед лицом вечного. Тут и есть главнейшее различие с Шагалом. У Шагала тот же полет, но лица его героев обращены назад, к земле.
Хорошо, что Тышлера на выставке много, его должно быть много, а Жилинский только один, устроители выставки проявили дальновидность.
Надо заметить, что работы столь разных художников, удивительно однородны, и нельзя проигнорировать этот факт. Это означает, во-первых, что МАГМА настоящий музей, где искусствоведческий уровень специалистов очень высок, и поэтому коллекция будет пополняться талантливыми работами, и у нас появятся возможность прийти на другие выставки господина Кантора. Во-вторых, такая однородность, несмотря, на разнообразие стилей, и философских предпочтений, свидетельствует о бесконечности искусства, о его торжестве; так целое торжествует над частью. Я думаю, что без работ Хаима Сутина экспозиция могла бы стать более цельной, но это бы сделало бы ее спокойнее и беднее. Сутин живо разбросал жизнь по холстам с невероятной экспрессией, будто при помощи вогнутой линзы сместил реальности и глаз должен потерять фокус, чтобы попасть на периферию, где и происходит все самое важное. Все его улицы, дома почти невозможны, они поднимаются, как Атлантиды со дна морского, и только периферическое зрение способно в легких сумерках выхватить чарующий образ или ужаснуться. Это сладостный плен для чувства, новая игра, тут весь двуликий серебряный век. Мне думается портрет серебряного века – это «Натюрморт со скатом». Да, без этого художника очень трудно представить связь между прошлым и будущим. Это как самое узкое место в песочных часах, где тесно даже одной единственной песчинке, а дальше прорыв и становится свободно и легко. Эта свобода результат интенсивности жизни, терпения и воли, так время задерживается, чтобы дать возможность осмыслить предшественников.
Дмитрий Лион написал «Шествие великих». В этой работе эпохи сблизились и стали понятными. Разумеется, так изображая, нельзя открывать внешнее пространство, как поднимают занавес в театре. Тут необходимо прикосновение, линия становится главнейшим средством, как на японской гравюре. Новейшее время, как нельзя лучше подходит для такой живописи. Нет никакого соблазна сорваться в китч. Да и в самом творчестве Лиона мир предстает не в ожидании апокалипсиса, а торжествующим, не лишенным серьезности и здорового скепсиса. Сдержанность непременно дает ту степень свободы, когда всякое усилие не напрасно. Видно это достигается экономией сил и средств в эпоху упадка, когда личность должна сохранять равновесие и не скатываться в очередную яму. Тут источник для вдохновения, свести все до минимума значит выступить противовесом технологичному веку. Один штрих значит немало, и это не упрощение, а только результат усвоение новейшей среды существования. Выразительность никогда не страдает от выбора как изображать, а только из-за отсутствия способностей. Вот мы, наконец, и подобрались к абстрактным работам, представленным на выставке. Такими авангардистами, как Соня Делоне, Шварцман, Штейнберг, мир мыслился не как разрозненная сумма случайных элементов, а живой плотью, способной принимать любые формы, что бы избежать окостенения, не лишать себя роста. В первом случае художник видимо, отказывается от Мира, как Божьего творения, но мы говорим только о попытке вырваться из плена клишированных форм, смешать видимое и невидимое, чтобы защититься от косности. Здесь надо провести четкую границу между живописью создающий мир из бытия и живописью создающей мир из небытия. Таков разный абстракционизм. Именно поэтому абстракции на выставке не подавляют и не ошеломляют пустотой. В них текучесть мира мимолетна и прекрасна. Вспомним знаменитую вещь Дали. Мир и его время текут, меняясь до неузнаваемости. Только на холсте это происходит в миллион раз быстрее. Делоне проделывает со временем простую вещь, она его разгоняет до скорости света, и показывает, что происходит на такой скорости с материей. Вопрос о времени снова решается через движение, минующее само это время, если хотите – это чистое движение, без продуктов горения. Когда так ставишь вопрос, становится понятным «Транссибирский экспресс Сони Делоне. Символ воплощает идею одностороннего движения, необратимости жизни.
Предвидеть изменения и порадоваться мгновению настоящего, прежде чем окажешься в будущем, отличает Делоне от формалистов. Создание той или иной композиции у нее, прежде всего, определяется смыслом. Поэтому все ее работы глубоко прозрачны и вселяют уверенность в их над индивидуальности, они как точная мысль, поражают всякого, кто задумался о назначении человека, о судьбе мира, о тайне мироздания. Ее удивительный ансамбль из досок и планок, покрытых золотой краской есть здание мира.
Делоне – первая половина века, когда космос был прозрением, мерилом духовных ценностей. Вторая половина столетия стала эрой освоения нового космоса, стали возможными полеты космических кораблей. Надо заметить, что технический прогресс не мешал метафизике и художникам. Вероятно знания о космосе, как о воздушном океане добавили немного холодности и отстраненности живописи. Возможно, в будущем эта отстраненность породила известное бездушие, но без нее мы не освободились бы от антропософского видения, алхимии и прочей муры, идущей не только от схоластов средневековья, но и антропософии начала века. Мы будем помнить о полезном опыте, каковым стал выход человека в открытый космос. Я думаю, что творчество современных художников в меньшей степени подвержены влиянию психологии, например, фрейдизма, скорее открытость школ и институтов, демократизация общества обусловили сдвиг в художническом сознании, и только инфляция ценностей способствует все большей рефлексии.
На выставке представителями нового космоса и старой школы явились Владимир Шварцман и Эдуард Штейнберг. Шварцман очень светлый художник, в его абстракции нет вызова, только свободно льющийся звук. Я его слышу отчетливо, это звук весны. Так можно услышать звуки флейты, леса, ручья. Быть может это языческий язык? Но нет тут никакого поклонения высшим силам. Это устраивается для радости и удовольствия быть причастным бытию. Шварцман словно работает акварелью, каждая линия уникальна и символизирует бесконечность пространства. Никаких архетипов и заумных концепций. А, ведь речь идет о художнике абстракционисте, но, как часто мы видим традиционный провинциально-пошлый пейзаж, где бытия нет и в помине.
От его картин веет свежестью и природной крепостью. Конечно здесь цельность невыдуманная, а реальная.
Штейнберг совсем другой художник, он не наделен сверхчувственным в той мере, что Михаил Шварцман, его работы с четко организованным пространством, с присущим ему геометрическим совершенством. Элементы пространства очерчивают некий круг, за пределы которого художник не выходит. Это позволяет ему недвусмысленно выражать свой протест и оставаться в рамках одной или двух отвлеченных идей. Рассматривая его работы, можно отметить урбанистическую их направленность; любому городу присуща архитектура, но планировку нарушает, какой ни будь закоулок, сбивающий с пути. Если произведения Штейнберга карта, то доверять ей уж слишком не стоит, надо только поверить в происходящее на картине, главное что бы сама мысль была верно понята, и тогда оказываешься там где нужно, например в парке с прудом, где как поплавки качаются лодки в теплый осенний день. Все мыслится на таких вот островках вечности, жизни, или забвения, но что бы насладиться этими «горошинами» земли надо как следует потрудиться.
За всяким протестом скрывается неудовлетворенность, неважно чем, важно лишь понять, никто никогда не воспевает голый бунт, начисто лишенный пафоса. Интерес может вызвать только дух, отрицающий скудное, безрадостное бытие. Я говорю «бытие» с иронией, потому что в таком можно как-то быть или бытовать, но никак не жить. Все же отказ от пластики в живописи явление глубокое и сложное, и связан не только с тоталитарными режимами, но и вырождающимся псевдоклассическим искусством. Собственно художник и не пытается что-то поведать, чему-то научить, он лишь смело указывает на заблуждение, возвращается к наивно выраженному чувству, обращаясь к национальному духу, не выводя из него тенденции, не превращая его в национальный лубок. Иногда наивность единственный способ защититься от экзистенциального ужаса, и тогда образы настолько совершенны, насколько они примитивны. В этом случае техника не имеет принципиального значения. Так работает Владимир Яковлев, самый последовательный примитивист на выставке. Его «Голова зверя»,«Натюрморт с ромашками», «Кошка съедающая птицу» не претендуют на изощренное мастерство. Этим художник отказывается от гордыни, что бы умелой речью, не угасить чувства. Он будто оголяет свой мир, еще более неприветливый чем у Жилинского, но мы убеждены, что все идет так как надо, без этого жизнь невозможна. Яковлев достигает сложнейшей иерархичности в своем творчестве, указывая на неразделимый союз земли и неба, жизни и смерти, не унижая одно перед другим. Все созвучно в падшем мире и все сосуществует, как необходимость, иначе человек не взойдет на Голгофу и его долгий путь окажется напрасным. Яковлев не устремляется ни в прошлое, ни в будущее. Он осмысливает настоящее в неразрывности всех явлений.
Вейсберг устремлен в бесконечность. Грани его четырех кубов не ограничивают пространство, в нем, как птичка порхает время, забывая отсчитывать минуты. Он не смущается отсутствием выхода. В этом смысле он художник, не жаждущий Пасхи (Исхода), но как всякий настоящей художник – глубоко религиозен, видящий в безвыходности не скорбную долю, а возможность смириться. И тут сразу хочется сказать о картине «Еврейские похороны» Альтмана. На мой взгляд, в ней серьезно разрабатывается тема обреченности. Вещь эта пронзительная и простая.
Мы видим тускло освещенную комнату, в середине ее, на полу тело покойного в черном саване. У изголовья три горящие свечи с нарочно преувеличенными языками пламени. Справа на скамье три плакальщицы. Дочь усопшего сидит на полу возле его ног отдельно от других женщин. Люди и предметы, как бы сопричастны друг другу, в общем горе. По центру, ближе к дверному проему возвышается долговязая фигура человека, скорбно застывшего между выходом и головой умершего. Это быть может сын или другой родственник, неважно кто. Фигура дочери передает сдержанность, но глубочайшая скорбь угадывается в напряжении ее руки. Она будто четвертая свеча здесь, тут привычная реальность уходит на задний план, а метафизика – становится очевидной, дочь воплощение скорби превращается в свечу и догорает; человек, стоящий у изголовья – душа покойного, подавленная собственной смертью, в ужасе смотрит на свое тело, завернутое в саван. Он тоскует, его пугает пространство за дверной щелью, очевидно, это и есть шеол, древнееврейский ад, где в невыносимой тишине мучаются души грешных и праведных. Выход из одного пространства, где радость сменяется скорбью в другое пространство, где тишина и новая скорбь, никакой не выход, и художник только оставляет надежду на будущий исход, победу жизни над смертью. Картина настолько верно передает действительность, что возникает присутствие этой самой комнаты, плакальщиц и самого покойного в ней; жуткая тишина, не нарушается тягостным плачем, что бы и нам передался ужас Богоставленности. Реальность, переведенная в запредельность не оставляет никаких сомнений в существовании ада.
Другой художник Игорь Пивоваров подходит к этой же теме несколько иначе, он изображает смятение души, еще не смирившейся с приговором. На картине, которая называется «Мокрые волосы», комната освещенная солнцем совсем не мрачная, в ней много воздуха, ведь окно отворено настежь. Возле него спиной к нам стоит девушка с роскошными волосами, она склонила голову и сушит их на ветру, который врывается в комнату из окна. Я не претендую на раскрытие все смыслов этой вещи, но мне кажется, художник показал комнату, в которой ничего нет, это усиливает ощущение герметичности, не таковы ли тюремные камеры? Единственный выход здесь – открытое окно, но от этого легче не становится, ведь окно это никакой не выход,(или выход в смерть). Девушка как бы заперта в комнате и по тому, как скованна ее фигура, можно предположить, что она все же ищет выход, скорее неосознанно, а сушка волос это только фикция, самообман. Я веду все это не к возможности самоубийства, об этом и речи нет. Просто человек, оказавшийся в неволе, устремляется к свободе, как насекомое к свету, а чем все это закончится, никто не знает. Картина завораживает, колоритом, усиливающим контраст между жизнью и свободой, смертью и застенком, и чувствуешь, как пахнут мокрые волосы на ветру, чувствуешь опасность. В сущности все четыре картины на выставке очень разных мастеров – Жилинского, Вейсберга, Альтмана и Пивоварова об одном и том же, о безвыходности, о ложном выходе, потому что из одного пространства непременно попадешь в другой мешок, так происходит всегда, где всякий лабиринт есть вечность. Кошмар неизбежен, если дух болен, если он угасает в суете и повседневности, потерявший связь с Творцом. Когда-то слова Евангелия стали настоящим откровением, они были сказаны Христом, как власть имеющим и это наполняло их огромной силой и слушавшие принимали их безоговорочно. Это было Христианство. И пусть попытки придать мысли силу или образу рождают необычное искусство, как оно порой свежо действует на наши чувства, насколько интенсивнее кровь бежит по телу! Мы не все понимаем или понимаем слишком мало и это позволяет нам увидеть в малом, что-то очень ценное. Грандиозные привычные образцы восхищают, внушают благоговение, но перестают быть откровением. Это потрясающая выставка из собрания МАГМА и есть откровение, когда открываются пути, в сознании что-то происходит, ведь в разное время, разные художники выразили на своем гибком языке весь непростой двадцатый век. Он был главным заказчиком, но это не значит, что художники плясали под его дудку, подражая ему, они творили вместе с ним, и этот век закончился, а шедевры остались и собранные вместе произвели на нас впечатление
Эдуард Пахомов
3 февраля 2014.